![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
v_himeraНина Ягольницер (Фоменко)
ПОЛТОРА ОБЛАКА И УШИ
(по мотивам публикаций мариупольских беженцев)
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
- Где Лешка?
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
Ольга монотонно напевала две строки колыбельной, мерно раскачиваясь вперед-назад. Дойдя до конца второй строчки, запиналась, будто споткнувшаяся граммофонная иголка, и вновь заводила по бесконечному кругу эти же две строки.
- Где Лешка?! – повысила голос Катерина Борисовна, привычным учительским тоном перекрывая стоящий в подвале приглушенный гул.
- Да кто ж его знает, - сухо отозвалась Оксана, похожая в замусоренном байковом одеяле на неряшливую малиновку, - не кричите, теть Катя, вон, мелкий едва прикорнул. Снова сейчас разойдется…
…Их было девятнадцать человек, загнанных воздушной атакой в подвал разрушенного детского сада. Шесть дней назад их было двадцать три, но двое незнакомых подростков, застигнутых бомбардировкой и около суток прятавшихся в этом же подвале вместе с уцелевшими обитателями дома номер одиннадцать, ушли еще во вторник искать родных. Пенсионер со второго этажа, весь иссеченный сыплющимися сверху осколками стекла, с деловитым кряхтением самостоятельно перевязал особенно глубокие порезы, посетовал на испорченное пальто и тихо истек кровью в первую же ночь. А пятилетний Лешка Омельченко, кем-то силком притащенный в укрытие, исчезал каждое утро, едва начинал теплиться рассвет, и возвращался в подвал лишь глубокой ночью. Оксана, вышедшая на поиски, нашла Лешку у дальней оконечности дома, обрушившейся под бомбежкой от третьего подъезда до пятого и похоронившей под руинами его мать и бабушку. Он сидел у груды развалин, перебирая закопченные стекла и втыкая в грязный снег куски облицовки чьего-то кухонного шкафа.
Сначала его пытались увести обратно, но он молча вырывался из рук, снова садясь у еще дымящейся могилы своей семьи. Потом его перестали тревожить, лишь оставляя ему немного еды, которую Лешка торопливо, не жуя, съедал ночью, на заре снова возвращаясь на свой безнадежный пост.
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
- Господи, да когда ж она заткнется, - пробормотала Оксана, вжимая голову в плечи и отворачиваясь. Ольгин шестилетний сын лежал под тем же завалом, что родня Лешки, и с самого дня его гибели она ничего не ела, лишь монотонно, будто бесконечную молитву, крутя по замкнутому кольцу колыбельную, за которой ее с сыном застал тот авиаудар.
…Им повезло. Катерина Борисовна не уставала говорить об этом, ходя между людьми, обнимая, растирая холодные руки, укрывая застывшие плечи. В подвале детского сада были старые одеяла, ветхие матрасы, списанные еще в девяностые годы и отчего-то так и не выброшенные. Здесь были отслужившие игрушки и тронутые плесенью детские книжки. А что всего важнее, здесь был кран с водой, сочащийся скупой ржавой струйкой. На него для фильтрации натянули пару носков, и мутноватая вода неохотно наполняла за сорок минут алюминиевую казенную кастрюлю, найденную здесь же. Им несказанно повезло еще и потому, что продолжавшиеся бомбежки пока что обходили двор стороной, и до подвала долетали лишь отзвуки взрывов, от которых вздрагивал сырой пол, и остатки стекол всхлипывали где-то наверху.
Первые два дня не помнил никто. Даже Катерина Борисовна. Даже Павел Григорьевич, врач-офтальмолог на пенсии, в молодости успевший побывать в Афганистане и лично загнавший соседей в этот подвал, пока наверху творился кромешный огненный ад.
Те первые дни потонули в сухих, бесслезных рыданиях, отчаянных воплях, парализующем страхе. Кто-то рвался наружу искать пропавших близких, кто-то надсадно по-звериному выл, силой оттащенный от мертвого тела, кто-то молча сидел у ледяной стены, дробно стуча зубами, размазывая сажу по щекам и глядя вокруг пустыми, как выбитые окна, глазами.
Только уныние – привилегия мирного времени, и узники подвала себе его позволить не могли. Наступило третье утро, и застывшая кровь неохотно заворочалась в окоченевших сердцах, поползла по замерзшим рукам, обметала землистые лица пятнами начинающихся простуд, и уцелевшие начали строить недолгий быт из черепков прежней жизни.
Кто-то вернулся в изглоданный огнем дом в поисках теплых вещей, одеял и пищи, кто-то устроил в подвале постели, кто-то наладил подобие дежурства по готовке и присмотру за детьми. Они даже не знали, чего ждут: спасения ли извне, смелости ли или просто крайнего отчаяния, чтоб бежать куда-то в неизвестность, рискуя снова попасть под снаряды. Кругом лежал выжженный, изнуренный, изжеванный войной город. Жизнь сузилась, съежилась до одного ближайшего часа, который предстояло выдержать, пережить и ступить в новый, такой же мучительный и бесконечный.
Врагов здесь уже не называли, как прежде, "сволочи" или "твари". Все слова и эпитеты каплями ртути стеклись в общее безликое "они", в котором дымно и едко тлела тяжкая больная ненависть, тряская, как гриппозный жар. Слова "русские" в подвале избегали еще более тщательно. Возможно, из-за Павла Григорьевича, носившего некогда забавлявшую всех фамилию Русич. Возможно, из-за Ольги, восемь лет назад приехавшей в Мариуполь из Новосибирска, где по-прежнему жили ее родители и младшая сестра. А возможно, из-за российского солдата с осколком в животе и без одной кисти, медленно умиравшего в одиночестве на первом этаже детского сада и уже больше суток непрерывно бредившего, то собираясь с однокурсниками на море, то допытываясь у матери, где его старый велошлем.
- Теть Кать… - плеча Катерины Борисовны коснулись пальцы Виталика, мальчугана с четвертого этажа, еще недавно изводившего учительницу громкой музыкой по вечерам и шумными компаниями шпаны у подъезда, - я там выходил еды пошукать… Лешки-то у развалин нет. Куда он делся? Не пропал бы шкет…
Катерина Борисовна отложила половник, которым мешала в кастрюле жидкую перловку:
- От ветра спрятался, наверное, с утра метель была, - спокойно отозвалась она. Она всегда говорила спокойно, упрашивая ли Ольгу поесть или унимая соседей, ошалевших от бреда солдата и рвущихся добить подранка. Но Виталик с сомнением покачал головой:
- Он и в снег там сидит, и в ветер. Надо бы поискать…
- А я знаю, где Лешик, - вдруг звонким ласковым голосом проговорила Ольга, выныривая из своей бесконечной колыбельной и обводя подвал глазами, полными сияющего безумия, - он с Мишкой моим до магазина пошел. Нам-то вечером еще к Леле на день рождения, а у меня муки на печенье нет. Я им и денег дала на кукурузные палочки. Они всегда… того… до магазина вместе… и палочки потом, кукурузные… Аааааааа!!! – вдруг завыла она на взмывающей ноте, непрекращающейся, будто запас воздуха в тщедушной Ольгиной груди был бесконечным, - ааааааа!!!
- Да заткнись, бесноватая! – взвизгнула Оксана и наотмашь хлестнула Ольгу по щеке, - заткнись, заткнись!!! – и зашлась пронзительным плачем, всхлипывая и еще что-то зло и бессвязно крича.
Катерина Борисовна поймала несколько испуганных взглядов, коротко мотнула головой, словно требуя не вмешиваться. Жестко взяла Оксану за локти и усадила на продавленную панцирную кровать:
- Пореви, пореви, - негромко бормотала она, укутывая девушку в одеяло, - сейчас отпустит. Виталя, водички принеси, голубчик.
Потом черпнула из кастрюли половник каши и сунула миску Ольге в руки:
- А ты ешь давай, слышишь? – сурово сказала она, - Мишка из магазина вернется, а ты тут распустехой сидишь. Тебе еще печенье печь! И к Леле вечером. Ешь, говорю!!
Ольга умолкла, будто воздух и правда, до последней капли вышел из нее тем звериным криком. Потом непослушными пальцами взялась за ложку…
…Это прорывалось в них то и дело. Это больное, усталое, злое. Тоскливая ярость на тех, чьи родные были рядом. Такой же тоскливый стыд перед теми, кто лишился последнего смысла жизни. И необъятная, невозможная утрата, черной дырой высасывавшая из них силы и волю к жизни.
Оксана во время авиаудара была на другом конце района, и она до сих пор не знала, живы ее родители, или тот страшный миг застал их дома. Родители Виталика, оба врачи, ушли в самое пекло в первые же дни войны, оставив сына с бабушкой и еще не зная о гибели своего дома. Из квартиры напротив Лешкиной выжил только кот, сейчас сидевший под сломанной раскладушкой и поблескивавший из темноты подвала испуганными оранжевыми глазами.
Раздав несытный обед, Катерина Борисовна натянула опаленный пуховик, закуталась в линялое одеяло и выбралась из подвала, осторожно держа в руках половинку пластиковой бутылки, полную буроватой от ржавчины воды.
Солдат по-прежнему лежал в бывшей детской раздевалке под чередой шкафчиков, испуская смрад гниющей плоти и нечистот. Он уже не бредил, только шевелил синеватыми губами, бессмысленно теребя пальцами уцелевшей руки валяющуюся на полу грязную розовую варежку. Учительница подошла вплотную, приподняла голову умирающего и влила в рот немного воды. Намочила варежку и отерла с грязного мальчишеского лица кровь и копоть.
От холодной мерзкой жижи солдат вдруг встрепенулся. В глазах, будто огонек в чердачном окошке, мелькнула искра мысли.
- Мам… - прошелестел он, сгребая Катерину Борисовну за рукав, - а шлем мой где, а? Зеленый… Я Генке обещал… Зеленый такой… А то как же Генка… Его до соревнований не допустят…
Он что-то еще шептал, теребя рукав учительницы бессильными грязными пальцами. Катерина Борисовна осторожно высвободила руку.
- Что ж Господь-то все не сжалится, а? – пробормотала она. Поставила остатки воды у самой головы солдата и вышла наружу.
Развалины все еще дымились, молчаливо чернея пустыми окнами. Несколько тел так и лежали во дворе, и учительница почти малодушно порадовалась стоящим морозам. Одинокая ворона сидела на спортивном турнике, меланхолично глядя вниз.
- Алеша! – крикнула Катерина Борисовна, сжимаясь от эха, прокатившегося по останкам дома, где она жила с того самого дня, как получила здесь с мужем долгожданную квартиру, - Алешенька, где ты?! Вернись, маленький, замерзнешь совсем! Алешенька!
Дом молчал. Где-то в непроглядном мраке мертвых окон лежал пепелищем родной, уютный, обжитой мир. Что-то потрескивало в тишине, делая ее еще гуще и вязче.
Учительница вернулась в подвал, не найдя никаких следов ребенка. Оксана с Виталиком тоже выходили на поиски, и еще несколько человек обшарили окрестные дворы, возвращаясь грязными, продрогшими и совершенно раздавленными. Алеша пропал…
- Катерина Борисна, можно мне еще каши?
Учительница едва не закатила глаза, слыша за спиной этот хриплый простуженный голос. Ромка был гопником из соседнего района. Согнанный с места бомбежкой, последние дни он жил в опустевшей квартире своего дядьки, местного алкаша, ушедшего в ополчение. Уже отсидевший год за грабеж дворового ларька, Ромка был настоящим малолетним уркой, и его появление в подвале порадовало разве что Павла Григорьевича, который легко мог подолгу не есть, но не был в состоянии протянуть и двух часов без сигарет.
- Не наелся? – она сама едва не поморщилась от своего едкого тона, но Ромка только шмыгнул носом:
- Не-а…
Катерина Борисовна обернулась, глядя в невыразительное, будто деревянная заготовка, лицо Ромы и его мутноватые глаза. За долгие годы преподавания она научилась безошибочно отличать тех, кто родился, чтоб населять самое дно жизни. Увы, были и такие. Те, кому не помогали никакие педагогические меры. Дети, чей фундамент изначально был разрушен пьющими родителями или врожденной скупостью природы. Ромка тоже был из таких.
Но на нравоучения и препирательства сил не было. Поскребя по стенкам и дну кастрюли, учительница протянула Ромке миску, и тот ушел в темноту подвала, похожий в грязном одеяле с торчащими наружу клочьями синтепона на уродливую гигантскую гусеницу.
Где-то во мраке заплакал ребенок, и Ольга снова завела свою бесконечную колыбельную, и устало проматерилась у стены едва заснувшая женщина, по-наседочьи укрывавшая своим пальто двоих девочек.
***
Было темно, как в колодце, от холода стучали зубы, и Ромка отчаянно боялся наступить на "мертвяка". Зажечь фонарик? Нет, не надо. Еще увидят из подвала да отберут…
Подойдя вплотную к развалинам четвертого подъезда, Ромка зажал в зубах узел тряпки, в которой покачивалась миска с кашей. Обвязал одеяло вокруг пояса. Помолился на единственный знакомый ему манер, ядреным матом, и полез вверх по груде обгорелого бетона, покореженной арматуры и обломков мебели.
Прутья цеплялись за одеяло, челюсти свело от напряжения, руки закоченели от припорошенных снегом камней. Ничего… Снег белыми кляксами намечал Ромке уже проторенный путь, да и в невеселом своем детстве ему немало доводилось лазить по обветшалым заброшенным новостройкам еще советских времен, где равно сподручно было прятаться как от ментов, так и от гопоты постарше.
Пару раз оскользнувшись на оплавленном пластике, Ромка добрался до второго этажа. От срезанной взрывом комнаты осталась жердочка меньше метра в ширину, топорщащаяся обугленным паркетом. У облупившейся стены сидел, сжавшись в комок, Лешка. Маленький и тихий, словно продрогшая синица у оконной рамы.
Подтянувшись, Ромка раскорячился над грудой битого бетона и взгромоздился на жердочку рядом с ребенком. С облегчением разжал зубы, ставя узелок с кашей у стены и завернул Лешку в принесенное одеяло.
- Сидит, - проворчал он, развязывая узелок, - а я тут лазаю к нему, как му… - Ромка осекся и закончил, - как дебил. Я тебе пожрать принес. Послушал бы меня – так горячее бы жрал, а так давись холодным, понял? Чудила…
Лешка не отвечал. Он жадно совал липкую кашу в рот, сопя, облизывая грязные пальцы, и Ромка прекратил ворчать, глядя на ребенка с угрюмой жалостью.
…Тайну исчезновения Лешки Рома разгадал по чистой случайности, когда полез по руинам вверх, надеясь найти в развалинах что-нибудь толковое. От торца дома остался выкрошенный огрызок, и там, на втором этаже, Ромка и нашел пропавшего Лешку, невесть как вскарабкавшегося в свою бывшую квартиру. На окне с выбитой рамой все еще колыхался обугленный лоскут занавески, тихо поскрипывая кольцами. Лешка сидел у стены, обглоданной взрывом, и Ромка поначалу подумал, что ребенок просто боится слезть. Но при первой же попытке взять его на руки, Лешка молча начал отбиваться с такой неожиданной силой и яростью, что подросток едва не свалился вниз, отчего рассвирепел донельзя и уже готов был дать малышу оплеуху. Но Лешка, едва от него убрали руки, безучастно сел на прежнее место и прижался к стене, будто вовсе забыв о Ромке.
- Ты чего тут сидишь? – напрямик спросил сбитый с толку Роман, - холодно же.
А Лешка поднял на подростка неожиданно ясные строгие глаза и тихо ответил:
- Тут облака и зайчик.
Ромка моргнул. Озадаченно сплюнул и согнулся у стены, вглядываясь в обгорелую краску. Там был виден остаток рисунка. Видимо, еще несколько дней назад на стене был изображен заяц на летней лужайке, сейчас же среди плешей обвалившейся штукатурки и черных клякс сохранились лишь полтора пухлых облачка и заячьи уши, одно из которых задорно торчало вверх, а второе загибалось треугольником.
Ромка почесал нос:
- И че? Ну… зайцу-то уже все равно, а ты тут помрешь на морозе.
- Это мама рисовала, - также строго ответил Лешка, - я с мамой хочу.
Ромка был готов сообщить пацану все, что он думает о его дырявых мозгах, а затем отправиться назад, поскольку возиться с сумасшедшими он не умел и не собирался. Говорить он ничего не стал, в последнюю минуту передумав, просто молча перелез обратно на груду руин и полез вниз. Но Лешка со своими дурацкими ушами отчего-то никак не шел из головы, и уже вечером Ромка снова был на обугленной паркетной жердочке с бутылкой грязноватой воды и половиной сухой булки.
…Катерине Борисовне пришлось рассказать. Иначе она сама полезла бы в руины и, того гляди, пропала бы там, поскольку о способностях всяких бабулек лазить по торчащей арматуре Ромка был мнения невысокого. Но училка, хоть была въедливой и нудной, проявила к Ромке полное доверие и специально откладывала для Лешки порцию.
Так продолжалось еще три дня. Скудные запасы в подвале иссякали, солдат в раздевалке наконец умер, прошел густой долгий снег, припорошив грязные тропинки во дворе и превратив чернеющие развалины в огромного убитого зверя.
В подвале все чаще говорили о необходимости выбраться и бежать, куда угодно, взяв только теплые вещи. Больше брать было все равно нечего. Каждый день земля вздрагивала от взрывов, то пугающе-близких, то безлико-далеких, но апатия первых страшных дней схлынула, а следом за ней пришла решимость.
Она подействовала на узников подвала, будто глоток коньяка, разом сорвав душную паутину оцепенения. Виталик деятельно принялся мастерить из остатков раскладушки переноску для кота, Павел Григорьевич прокладывал демисезонные ботинки обрывками одеял, и только Ольга угрюмо сидела в своем углу, потерянно глядя на чужую суету.
Все случилось внезапно. Само. Как случается все самое хорошее и самое страшное.
Они были почти готовы, они почти решились, они уже даже договорились, куда идти и где встретиться, потерявшись в дороге.
А на рассвете уже привычно задребезжали остатки стекол, и кот с утробным рычанием заметался под каркасом раскладушки, и знакомо свело гадким холодом внутренности в ожидании низкого "вууууф", за которым последует взрыв, близкий или далекий.
Он раздался. Раздался так близко, что уши заложило от низкого, тяжкого стона, а следом грянул грохот… Мир разом разлетелся в черепки, разбрызгался пылью, каменным крошевом и стеклянной крупой. Пол заплясал под ногами, и в полутьма вдруг налилась страшным, холодным, замусоренным светом из пробитого потолка. В треске и грохоте надрывно визжали дети, и кто-то отчаянно матерился, срываясь на плач.
- Наружу, все наружу!!! – Павел Григорьевич в расхристанном, окровавленном пальто поднимал с пола сжавшихся в комок людей, - сдохнем к чертовой бабушке, давайте все наверх!!
В клубах пыли и грохоте канонады узники рвались к лестнице, Виталик одной рукой тащил ошеломленную почти до обморока бабушку, другой прижимая к себе вопящего кота, Оксана с разбитым в кровь лицом несла в охапке разом двоих детей, кто-то кашлял, кто-то молился, кто-то просто хрипло дышал, оскальзываясь на самой грани сознания.
Утро стелилось над землей дымом и поземкой, что-то огромное, неживое, ужасающее чадило посреди двора, неуклюже задрав хвост. Среди обломков виднелись обрывки, в которые нельзя, ни в коем случае нельзя было вглядываться.
Катерина Борисовна, унимая звон в ушах, ковыляла, ведомая кем-то под руку.
- Рома!! – крикнула она, и голос обломился надсадным хрипом, - Рома, где ты?!
Но в гуле истязаемого неба и мешанине рыданий и криков она сама не расслышала своего безнадежного призыва…
…Рома тоже не слышал. Он не слышал ничего, кроме своего дыхания и боя крови в висках. Обдирая руки и колени, он лез вверх по груде обломков.
Леша по-прежнему был там, почти слившийся со стеной в грязном одеяле, с синеватым от холода лицом и пересохшими губами.
Рома привычно сиганул на жердочку:
- А ну, мелкий, давай руки, пора валить к е…ням, - проворчал он, сгребая ребенка обеими руками. Лешка, только что неподвижный, вскинулся:
- Я не пойду, - забормотал он онемевшими губами, - тут мама… зайчик… я с мамой… Я не пойдуууу!! – вдруг заголосил он, и обмороженные губы полопались кровящими трещинами.
- Я тебе дам "не пойду"! – зарычал Ромка, - иди сюда, мелкий говнюк, нашел время истерику катать!!
- Не пойду!! Мама!! Я хочу к маме!! – надрывался ребенок, отбиваясь от Ромки и заходясь плачем.
Но Ромке было не до уговоров. Он схватил брыкающегося, кричащего малыша, сжал до хруста в ребрах, до оборванного дыхания, и полез вниз.
- Не пойдет он, засранец, - шептал Ромка, - шею сейчас сверну, понял? Не пойдет он…
Нога угодила меж кусков бетона, подросток неуклюже взмахнул одной рукой, потерял равновесие и покатился вниз. Что-то впивалось в спину, колотило по ребрам, со скрежетом царапало вдоль хребта. Лешка скулил и икал где-то у самой щеки, и это кувыркание казалось бесконечным, когда Ромка выкатился прямо в грязный снег. Поднялся на ноги, держа безвольного Лешку, будто сломанную куклу, и, хромая, пошел к выходу из двора.
Ромка знал этот район, как собственную ладонь. Он знал тут каждый проулок, каждую подворотню, каждый столб. Только их уже не было. Ни подворотен, ни проулков. Изнемогая от боли в ребрах, оглушенный, растерянный, он тащился с Лешкой на руках среди искореженных руин, будто угодив в одну из компьютерных игр, в которые ему порой давал поиграть кореш из прежнего дома.
Лешка затих, обнимая Ромку за шею и охватив ногами. И Ромка что-то бубнил в растрепанную детскую макушку, пытаясь пропускать матюки и силясь сообразить, где они, и куда им бежать.
Что-то снова утробно завыло совсем неподалеку, и Ромка ускорил хромающие шаги. Нет, это не новый удар… Так даже в фильмах не бывает… Да и чего тут бомбить? Все уже и так расхерачили… Сейчас, надо только побыстрее…
"Вууууу….". "Вууууууф"… "Вуууууууф"… Этот вой не прекращался, он все длился и длился, и Ромка уже подумал, что он ему просто мерещится с отбитой башки…
Грохот настиг внезапно. Вихрем взметнул мир в воздух, с размаху ударил в спину, и Ромка вдруг понял, что лежит прямо на битом крошеве асфальта, вмятый в месиво копоти и талого снега, и только Лешка попискивает прямо под ним, словно котенок, придавленный упавшим пальто.
- Чего… чего это было? – просипел Ромка, тяжело ворочаясь, - это… вставать… тикать надо… Чего… разлегся… Мать твою… Суки…
Надо было вставать. Но не вставалось. Просто никак. Ничего не болело, и даже холодно не было. Просто не вставалось, и голова отчего-то делалась все легче, и даже что-то вроде дурацкой радости закопошилось на самом дне души.
- Ром… - Лешка выбрался из-под лежащего подростка, - вставай, Ром. Не надо меня нести, я сам. Побежали, а?
Он говорил совсем иначе, будто разом повзрослев. И глаза, такие же строгие и ясные, смотрели на Ромку с чумазого лица.
"Ласково так, - не к месту подумал Ромка, - че я ему, мамка?"
А Лешка посмотрел куда-то назад и всхлипнул:
- Ром, вставай.
Но Ромка не мог встать.
- Ты это, Лешик, сам беги, - проворчал он, - мне чего-то хреново. А тебе бежать надо. И того, не бойся, ладно? Я тебе сейчас вот чего, гляди…
Неловко повозив по земле рукой, он задрал на Лешке грязный свитер. Приподнялся с земли, едва преодолевая ее неистовое притяжение, и нарисовал копотью прямо на тощем детском животе корявое облачко. Потом еще половинку. А потом уши, одно задорно торчащее вверх, а второе – заломленное треугольником.
- Я это… зайцев не умею, - криво улыбнулся он, - но ты беги и обеими руками вот… прикрывай… чтоб ухи не стерлись. Это как будто мамка с тобой, лады? Ну… и я тоже…
"Вууууф…"
Оно снова стонало где-то рядом, и Ромка вскинулся с земли, разрывая легкие последним усилием:
- Беги, шпан! Зайцем беги, понял? И ухи береги!!
- Рома!! Ром, а ты?!!
- Насрать!! – рявкнул Ромка, падая в багровую грязь, почти приятно теплую, - беги, Леха!! Ну!!
…Где-то громыхали взрывы. По раскуроченной дороге с громким плачем несся ребенок, обеими руками прикрывая живот, все дальше убегая от лежащего в кровавой слякоти Ромки…
***
- Как все прошло?
- Как всегда. За волосы, да с того света, - Анна, медсестра херсонской городской больницы, опустилась на стул и с наслаждением закурила.
- Алексей Анатольич уже с родными толкует, сейчас его слезами умоют – да и смену будем сдавать.
Полчаса назад доктор Омельченко закончил сложнейшую операцию. Одну из тех, на которые соглашался только он. Пациент, уже переведенный в реанимацию, был стабилен, и хирургическая бригада готовилась с чистой совестью открыть шампанское.
- Я думал, помрет, - молодой анестезиолог, бледный, как известковая стена, заваривал кофе, - Алексей Анатольич, все же, Богом поцелованный. Слышь, Ань, а чего он за живот хватается? Я и на прошлой операции видел.
- Не знаю, - медсестра затушила окурок, - но, говорят, он в русско-украинскую осколком ранен был, еще мальцом. Теперь вот, как сильно волнуется – так в шраме колет.
Анестезиолог умолк, мрачно вороша волосы, а интерн Саня поднял глаза от халата, который гладил. Сказать им?
Санин отец был дружен с доктором Омельченко еще с института, и Саня не раз бывал с обоими на рыбалке. Никакого шрама у Алексея Анатольича не было. Прямо на солнечном сплетении у него была странная, совершенно непонятная Сане татуировка, похожая на полтора облака и заячьи уши, одно торчком, другое треугольником. Доктор Омельченко говорил, что это его оберег.
Было бы интересно рассказать об этом новым коллегам, сразу показав, кто тут вхож прямо в святая святых… Но треплом Саня не был, а потому, покусав губы, вернулся к недоглаженному халату.
ПОЛТОРА ОБЛАКА И УШИ
(по мотивам публикаций мариупольских беженцев)
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
- Где Лешка?
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
Ольга монотонно напевала две строки колыбельной, мерно раскачиваясь вперед-назад. Дойдя до конца второй строчки, запиналась, будто споткнувшаяся граммофонная иголка, и вновь заводила по бесконечному кругу эти же две строки.
- Где Лешка?! – повысила голос Катерина Борисовна, привычным учительским тоном перекрывая стоящий в подвале приглушенный гул.
- Да кто ж его знает, - сухо отозвалась Оксана, похожая в замусоренном байковом одеяле на неряшливую малиновку, - не кричите, теть Катя, вон, мелкий едва прикорнул. Снова сейчас разойдется…
…Их было девятнадцать человек, загнанных воздушной атакой в подвал разрушенного детского сада. Шесть дней назад их было двадцать три, но двое незнакомых подростков, застигнутых бомбардировкой и около суток прятавшихся в этом же подвале вместе с уцелевшими обитателями дома номер одиннадцать, ушли еще во вторник искать родных. Пенсионер со второго этажа, весь иссеченный сыплющимися сверху осколками стекла, с деловитым кряхтением самостоятельно перевязал особенно глубокие порезы, посетовал на испорченное пальто и тихо истек кровью в первую же ночь. А пятилетний Лешка Омельченко, кем-то силком притащенный в укрытие, исчезал каждое утро, едва начинал теплиться рассвет, и возвращался в подвал лишь глубокой ночью. Оксана, вышедшая на поиски, нашла Лешку у дальней оконечности дома, обрушившейся под бомбежкой от третьего подъезда до пятого и похоронившей под руинами его мать и бабушку. Он сидел у груды развалин, перебирая закопченные стекла и втыкая в грязный снег куски облицовки чьего-то кухонного шкафа.
Сначала его пытались увести обратно, но он молча вырывался из рук, снова садясь у еще дымящейся могилы своей семьи. Потом его перестали тревожить, лишь оставляя ему немного еды, которую Лешка торопливо, не жуя, съедал ночью, на заре снова возвращаясь на свой безнадежный пост.
- Спи, моя радость, усни… В доме погасли огни…
- Господи, да когда ж она заткнется, - пробормотала Оксана, вжимая голову в плечи и отворачиваясь. Ольгин шестилетний сын лежал под тем же завалом, что родня Лешки, и с самого дня его гибели она ничего не ела, лишь монотонно, будто бесконечную молитву, крутя по замкнутому кольцу колыбельную, за которой ее с сыном застал тот авиаудар.
…Им повезло. Катерина Борисовна не уставала говорить об этом, ходя между людьми, обнимая, растирая холодные руки, укрывая застывшие плечи. В подвале детского сада были старые одеяла, ветхие матрасы, списанные еще в девяностые годы и отчего-то так и не выброшенные. Здесь были отслужившие игрушки и тронутые плесенью детские книжки. А что всего важнее, здесь был кран с водой, сочащийся скупой ржавой струйкой. На него для фильтрации натянули пару носков, и мутноватая вода неохотно наполняла за сорок минут алюминиевую казенную кастрюлю, найденную здесь же. Им несказанно повезло еще и потому, что продолжавшиеся бомбежки пока что обходили двор стороной, и до подвала долетали лишь отзвуки взрывов, от которых вздрагивал сырой пол, и остатки стекол всхлипывали где-то наверху.
Первые два дня не помнил никто. Даже Катерина Борисовна. Даже Павел Григорьевич, врач-офтальмолог на пенсии, в молодости успевший побывать в Афганистане и лично загнавший соседей в этот подвал, пока наверху творился кромешный огненный ад.
Те первые дни потонули в сухих, бесслезных рыданиях, отчаянных воплях, парализующем страхе. Кто-то рвался наружу искать пропавших близких, кто-то надсадно по-звериному выл, силой оттащенный от мертвого тела, кто-то молча сидел у ледяной стены, дробно стуча зубами, размазывая сажу по щекам и глядя вокруг пустыми, как выбитые окна, глазами.
Только уныние – привилегия мирного времени, и узники подвала себе его позволить не могли. Наступило третье утро, и застывшая кровь неохотно заворочалась в окоченевших сердцах, поползла по замерзшим рукам, обметала землистые лица пятнами начинающихся простуд, и уцелевшие начали строить недолгий быт из черепков прежней жизни.
Кто-то вернулся в изглоданный огнем дом в поисках теплых вещей, одеял и пищи, кто-то устроил в подвале постели, кто-то наладил подобие дежурства по готовке и присмотру за детьми. Они даже не знали, чего ждут: спасения ли извне, смелости ли или просто крайнего отчаяния, чтоб бежать куда-то в неизвестность, рискуя снова попасть под снаряды. Кругом лежал выжженный, изнуренный, изжеванный войной город. Жизнь сузилась, съежилась до одного ближайшего часа, который предстояло выдержать, пережить и ступить в новый, такой же мучительный и бесконечный.
Врагов здесь уже не называли, как прежде, "сволочи" или "твари". Все слова и эпитеты каплями ртути стеклись в общее безликое "они", в котором дымно и едко тлела тяжкая больная ненависть, тряская, как гриппозный жар. Слова "русские" в подвале избегали еще более тщательно. Возможно, из-за Павла Григорьевича, носившего некогда забавлявшую всех фамилию Русич. Возможно, из-за Ольги, восемь лет назад приехавшей в Мариуполь из Новосибирска, где по-прежнему жили ее родители и младшая сестра. А возможно, из-за российского солдата с осколком в животе и без одной кисти, медленно умиравшего в одиночестве на первом этаже детского сада и уже больше суток непрерывно бредившего, то собираясь с однокурсниками на море, то допытываясь у матери, где его старый велошлем.
- Теть Кать… - плеча Катерины Борисовны коснулись пальцы Виталика, мальчугана с четвертого этажа, еще недавно изводившего учительницу громкой музыкой по вечерам и шумными компаниями шпаны у подъезда, - я там выходил еды пошукать… Лешки-то у развалин нет. Куда он делся? Не пропал бы шкет…
Катерина Борисовна отложила половник, которым мешала в кастрюле жидкую перловку:
- От ветра спрятался, наверное, с утра метель была, - спокойно отозвалась она. Она всегда говорила спокойно, упрашивая ли Ольгу поесть или унимая соседей, ошалевших от бреда солдата и рвущихся добить подранка. Но Виталик с сомнением покачал головой:
- Он и в снег там сидит, и в ветер. Надо бы поискать…
- А я знаю, где Лешик, - вдруг звонким ласковым голосом проговорила Ольга, выныривая из своей бесконечной колыбельной и обводя подвал глазами, полными сияющего безумия, - он с Мишкой моим до магазина пошел. Нам-то вечером еще к Леле на день рождения, а у меня муки на печенье нет. Я им и денег дала на кукурузные палочки. Они всегда… того… до магазина вместе… и палочки потом, кукурузные… Аааааааа!!! – вдруг завыла она на взмывающей ноте, непрекращающейся, будто запас воздуха в тщедушной Ольгиной груди был бесконечным, - ааааааа!!!
- Да заткнись, бесноватая! – взвизгнула Оксана и наотмашь хлестнула Ольгу по щеке, - заткнись, заткнись!!! – и зашлась пронзительным плачем, всхлипывая и еще что-то зло и бессвязно крича.
Катерина Борисовна поймала несколько испуганных взглядов, коротко мотнула головой, словно требуя не вмешиваться. Жестко взяла Оксану за локти и усадила на продавленную панцирную кровать:
- Пореви, пореви, - негромко бормотала она, укутывая девушку в одеяло, - сейчас отпустит. Виталя, водички принеси, голубчик.
Потом черпнула из кастрюли половник каши и сунула миску Ольге в руки:
- А ты ешь давай, слышишь? – сурово сказала она, - Мишка из магазина вернется, а ты тут распустехой сидишь. Тебе еще печенье печь! И к Леле вечером. Ешь, говорю!!
Ольга умолкла, будто воздух и правда, до последней капли вышел из нее тем звериным криком. Потом непослушными пальцами взялась за ложку…
…Это прорывалось в них то и дело. Это больное, усталое, злое. Тоскливая ярость на тех, чьи родные были рядом. Такой же тоскливый стыд перед теми, кто лишился последнего смысла жизни. И необъятная, невозможная утрата, черной дырой высасывавшая из них силы и волю к жизни.
Оксана во время авиаудара была на другом конце района, и она до сих пор не знала, живы ее родители, или тот страшный миг застал их дома. Родители Виталика, оба врачи, ушли в самое пекло в первые же дни войны, оставив сына с бабушкой и еще не зная о гибели своего дома. Из квартиры напротив Лешкиной выжил только кот, сейчас сидевший под сломанной раскладушкой и поблескивавший из темноты подвала испуганными оранжевыми глазами.
Раздав несытный обед, Катерина Борисовна натянула опаленный пуховик, закуталась в линялое одеяло и выбралась из подвала, осторожно держа в руках половинку пластиковой бутылки, полную буроватой от ржавчины воды.
Солдат по-прежнему лежал в бывшей детской раздевалке под чередой шкафчиков, испуская смрад гниющей плоти и нечистот. Он уже не бредил, только шевелил синеватыми губами, бессмысленно теребя пальцами уцелевшей руки валяющуюся на полу грязную розовую варежку. Учительница подошла вплотную, приподняла голову умирающего и влила в рот немного воды. Намочила варежку и отерла с грязного мальчишеского лица кровь и копоть.
От холодной мерзкой жижи солдат вдруг встрепенулся. В глазах, будто огонек в чердачном окошке, мелькнула искра мысли.
- Мам… - прошелестел он, сгребая Катерину Борисовну за рукав, - а шлем мой где, а? Зеленый… Я Генке обещал… Зеленый такой… А то как же Генка… Его до соревнований не допустят…
Он что-то еще шептал, теребя рукав учительницы бессильными грязными пальцами. Катерина Борисовна осторожно высвободила руку.
- Что ж Господь-то все не сжалится, а? – пробормотала она. Поставила остатки воды у самой головы солдата и вышла наружу.
Развалины все еще дымились, молчаливо чернея пустыми окнами. Несколько тел так и лежали во дворе, и учительница почти малодушно порадовалась стоящим морозам. Одинокая ворона сидела на спортивном турнике, меланхолично глядя вниз.
- Алеша! – крикнула Катерина Борисовна, сжимаясь от эха, прокатившегося по останкам дома, где она жила с того самого дня, как получила здесь с мужем долгожданную квартиру, - Алешенька, где ты?! Вернись, маленький, замерзнешь совсем! Алешенька!
Дом молчал. Где-то в непроглядном мраке мертвых окон лежал пепелищем родной, уютный, обжитой мир. Что-то потрескивало в тишине, делая ее еще гуще и вязче.
Учительница вернулась в подвал, не найдя никаких следов ребенка. Оксана с Виталиком тоже выходили на поиски, и еще несколько человек обшарили окрестные дворы, возвращаясь грязными, продрогшими и совершенно раздавленными. Алеша пропал…
- Катерина Борисна, можно мне еще каши?
Учительница едва не закатила глаза, слыша за спиной этот хриплый простуженный голос. Ромка был гопником из соседнего района. Согнанный с места бомбежкой, последние дни он жил в опустевшей квартире своего дядьки, местного алкаша, ушедшего в ополчение. Уже отсидевший год за грабеж дворового ларька, Ромка был настоящим малолетним уркой, и его появление в подвале порадовало разве что Павла Григорьевича, который легко мог подолгу не есть, но не был в состоянии протянуть и двух часов без сигарет.
- Не наелся? – она сама едва не поморщилась от своего едкого тона, но Ромка только шмыгнул носом:
- Не-а…
Катерина Борисовна обернулась, глядя в невыразительное, будто деревянная заготовка, лицо Ромы и его мутноватые глаза. За долгие годы преподавания она научилась безошибочно отличать тех, кто родился, чтоб населять самое дно жизни. Увы, были и такие. Те, кому не помогали никакие педагогические меры. Дети, чей фундамент изначально был разрушен пьющими родителями или врожденной скупостью природы. Ромка тоже был из таких.
Но на нравоучения и препирательства сил не было. Поскребя по стенкам и дну кастрюли, учительница протянула Ромке миску, и тот ушел в темноту подвала, похожий в грязном одеяле с торчащими наружу клочьями синтепона на уродливую гигантскую гусеницу.
Где-то во мраке заплакал ребенок, и Ольга снова завела свою бесконечную колыбельную, и устало проматерилась у стены едва заснувшая женщина, по-наседочьи укрывавшая своим пальто двоих девочек.
***
Было темно, как в колодце, от холода стучали зубы, и Ромка отчаянно боялся наступить на "мертвяка". Зажечь фонарик? Нет, не надо. Еще увидят из подвала да отберут…
Подойдя вплотную к развалинам четвертого подъезда, Ромка зажал в зубах узел тряпки, в которой покачивалась миска с кашей. Обвязал одеяло вокруг пояса. Помолился на единственный знакомый ему манер, ядреным матом, и полез вверх по груде обгорелого бетона, покореженной арматуры и обломков мебели.
Прутья цеплялись за одеяло, челюсти свело от напряжения, руки закоченели от припорошенных снегом камней. Ничего… Снег белыми кляксами намечал Ромке уже проторенный путь, да и в невеселом своем детстве ему немало доводилось лазить по обветшалым заброшенным новостройкам еще советских времен, где равно сподручно было прятаться как от ментов, так и от гопоты постарше.
Пару раз оскользнувшись на оплавленном пластике, Ромка добрался до второго этажа. От срезанной взрывом комнаты осталась жердочка меньше метра в ширину, топорщащаяся обугленным паркетом. У облупившейся стены сидел, сжавшись в комок, Лешка. Маленький и тихий, словно продрогшая синица у оконной рамы.
Подтянувшись, Ромка раскорячился над грудой битого бетона и взгромоздился на жердочку рядом с ребенком. С облегчением разжал зубы, ставя узелок с кашей у стены и завернул Лешку в принесенное одеяло.
- Сидит, - проворчал он, развязывая узелок, - а я тут лазаю к нему, как му… - Ромка осекся и закончил, - как дебил. Я тебе пожрать принес. Послушал бы меня – так горячее бы жрал, а так давись холодным, понял? Чудила…
Лешка не отвечал. Он жадно совал липкую кашу в рот, сопя, облизывая грязные пальцы, и Ромка прекратил ворчать, глядя на ребенка с угрюмой жалостью.
…Тайну исчезновения Лешки Рома разгадал по чистой случайности, когда полез по руинам вверх, надеясь найти в развалинах что-нибудь толковое. От торца дома остался выкрошенный огрызок, и там, на втором этаже, Ромка и нашел пропавшего Лешку, невесть как вскарабкавшегося в свою бывшую квартиру. На окне с выбитой рамой все еще колыхался обугленный лоскут занавески, тихо поскрипывая кольцами. Лешка сидел у стены, обглоданной взрывом, и Ромка поначалу подумал, что ребенок просто боится слезть. Но при первой же попытке взять его на руки, Лешка молча начал отбиваться с такой неожиданной силой и яростью, что подросток едва не свалился вниз, отчего рассвирепел донельзя и уже готов был дать малышу оплеуху. Но Лешка, едва от него убрали руки, безучастно сел на прежнее место и прижался к стене, будто вовсе забыв о Ромке.
- Ты чего тут сидишь? – напрямик спросил сбитый с толку Роман, - холодно же.
А Лешка поднял на подростка неожиданно ясные строгие глаза и тихо ответил:
- Тут облака и зайчик.
Ромка моргнул. Озадаченно сплюнул и согнулся у стены, вглядываясь в обгорелую краску. Там был виден остаток рисунка. Видимо, еще несколько дней назад на стене был изображен заяц на летней лужайке, сейчас же среди плешей обвалившейся штукатурки и черных клякс сохранились лишь полтора пухлых облачка и заячьи уши, одно из которых задорно торчало вверх, а второе загибалось треугольником.
Ромка почесал нос:
- И че? Ну… зайцу-то уже все равно, а ты тут помрешь на морозе.
- Это мама рисовала, - также строго ответил Лешка, - я с мамой хочу.
Ромка был готов сообщить пацану все, что он думает о его дырявых мозгах, а затем отправиться назад, поскольку возиться с сумасшедшими он не умел и не собирался. Говорить он ничего не стал, в последнюю минуту передумав, просто молча перелез обратно на груду руин и полез вниз. Но Лешка со своими дурацкими ушами отчего-то никак не шел из головы, и уже вечером Ромка снова был на обугленной паркетной жердочке с бутылкой грязноватой воды и половиной сухой булки.
…Катерине Борисовне пришлось рассказать. Иначе она сама полезла бы в руины и, того гляди, пропала бы там, поскольку о способностях всяких бабулек лазить по торчащей арматуре Ромка был мнения невысокого. Но училка, хоть была въедливой и нудной, проявила к Ромке полное доверие и специально откладывала для Лешки порцию.
Так продолжалось еще три дня. Скудные запасы в подвале иссякали, солдат в раздевалке наконец умер, прошел густой долгий снег, припорошив грязные тропинки во дворе и превратив чернеющие развалины в огромного убитого зверя.
В подвале все чаще говорили о необходимости выбраться и бежать, куда угодно, взяв только теплые вещи. Больше брать было все равно нечего. Каждый день земля вздрагивала от взрывов, то пугающе-близких, то безлико-далеких, но апатия первых страшных дней схлынула, а следом за ней пришла решимость.
Она подействовала на узников подвала, будто глоток коньяка, разом сорвав душную паутину оцепенения. Виталик деятельно принялся мастерить из остатков раскладушки переноску для кота, Павел Григорьевич прокладывал демисезонные ботинки обрывками одеял, и только Ольга угрюмо сидела в своем углу, потерянно глядя на чужую суету.
Все случилось внезапно. Само. Как случается все самое хорошее и самое страшное.
Они были почти готовы, они почти решились, они уже даже договорились, куда идти и где встретиться, потерявшись в дороге.
А на рассвете уже привычно задребезжали остатки стекол, и кот с утробным рычанием заметался под каркасом раскладушки, и знакомо свело гадким холодом внутренности в ожидании низкого "вууууф", за которым последует взрыв, близкий или далекий.
Он раздался. Раздался так близко, что уши заложило от низкого, тяжкого стона, а следом грянул грохот… Мир разом разлетелся в черепки, разбрызгался пылью, каменным крошевом и стеклянной крупой. Пол заплясал под ногами, и в полутьма вдруг налилась страшным, холодным, замусоренным светом из пробитого потолка. В треске и грохоте надрывно визжали дети, и кто-то отчаянно матерился, срываясь на плач.
- Наружу, все наружу!!! – Павел Григорьевич в расхристанном, окровавленном пальто поднимал с пола сжавшихся в комок людей, - сдохнем к чертовой бабушке, давайте все наверх!!
В клубах пыли и грохоте канонады узники рвались к лестнице, Виталик одной рукой тащил ошеломленную почти до обморока бабушку, другой прижимая к себе вопящего кота, Оксана с разбитым в кровь лицом несла в охапке разом двоих детей, кто-то кашлял, кто-то молился, кто-то просто хрипло дышал, оскальзываясь на самой грани сознания.
Утро стелилось над землей дымом и поземкой, что-то огромное, неживое, ужасающее чадило посреди двора, неуклюже задрав хвост. Среди обломков виднелись обрывки, в которые нельзя, ни в коем случае нельзя было вглядываться.
Катерина Борисовна, унимая звон в ушах, ковыляла, ведомая кем-то под руку.
- Рома!! – крикнула она, и голос обломился надсадным хрипом, - Рома, где ты?!
Но в гуле истязаемого неба и мешанине рыданий и криков она сама не расслышала своего безнадежного призыва…
…Рома тоже не слышал. Он не слышал ничего, кроме своего дыхания и боя крови в висках. Обдирая руки и колени, он лез вверх по груде обломков.
Леша по-прежнему был там, почти слившийся со стеной в грязном одеяле, с синеватым от холода лицом и пересохшими губами.
Рома привычно сиганул на жердочку:
- А ну, мелкий, давай руки, пора валить к е…ням, - проворчал он, сгребая ребенка обеими руками. Лешка, только что неподвижный, вскинулся:
- Я не пойду, - забормотал он онемевшими губами, - тут мама… зайчик… я с мамой… Я не пойдуууу!! – вдруг заголосил он, и обмороженные губы полопались кровящими трещинами.
- Я тебе дам "не пойду"! – зарычал Ромка, - иди сюда, мелкий говнюк, нашел время истерику катать!!
- Не пойду!! Мама!! Я хочу к маме!! – надрывался ребенок, отбиваясь от Ромки и заходясь плачем.
Но Ромке было не до уговоров. Он схватил брыкающегося, кричащего малыша, сжал до хруста в ребрах, до оборванного дыхания, и полез вниз.
- Не пойдет он, засранец, - шептал Ромка, - шею сейчас сверну, понял? Не пойдет он…
Нога угодила меж кусков бетона, подросток неуклюже взмахнул одной рукой, потерял равновесие и покатился вниз. Что-то впивалось в спину, колотило по ребрам, со скрежетом царапало вдоль хребта. Лешка скулил и икал где-то у самой щеки, и это кувыркание казалось бесконечным, когда Ромка выкатился прямо в грязный снег. Поднялся на ноги, держа безвольного Лешку, будто сломанную куклу, и, хромая, пошел к выходу из двора.
Ромка знал этот район, как собственную ладонь. Он знал тут каждый проулок, каждую подворотню, каждый столб. Только их уже не было. Ни подворотен, ни проулков. Изнемогая от боли в ребрах, оглушенный, растерянный, он тащился с Лешкой на руках среди искореженных руин, будто угодив в одну из компьютерных игр, в которые ему порой давал поиграть кореш из прежнего дома.
Лешка затих, обнимая Ромку за шею и охватив ногами. И Ромка что-то бубнил в растрепанную детскую макушку, пытаясь пропускать матюки и силясь сообразить, где они, и куда им бежать.
Что-то снова утробно завыло совсем неподалеку, и Ромка ускорил хромающие шаги. Нет, это не новый удар… Так даже в фильмах не бывает… Да и чего тут бомбить? Все уже и так расхерачили… Сейчас, надо только побыстрее…
"Вууууу….". "Вууууууф"… "Вуууууууф"… Этот вой не прекращался, он все длился и длился, и Ромка уже подумал, что он ему просто мерещится с отбитой башки…
Грохот настиг внезапно. Вихрем взметнул мир в воздух, с размаху ударил в спину, и Ромка вдруг понял, что лежит прямо на битом крошеве асфальта, вмятый в месиво копоти и талого снега, и только Лешка попискивает прямо под ним, словно котенок, придавленный упавшим пальто.
- Чего… чего это было? – просипел Ромка, тяжело ворочаясь, - это… вставать… тикать надо… Чего… разлегся… Мать твою… Суки…
Надо было вставать. Но не вставалось. Просто никак. Ничего не болело, и даже холодно не было. Просто не вставалось, и голова отчего-то делалась все легче, и даже что-то вроде дурацкой радости закопошилось на самом дне души.
- Ром… - Лешка выбрался из-под лежащего подростка, - вставай, Ром. Не надо меня нести, я сам. Побежали, а?
Он говорил совсем иначе, будто разом повзрослев. И глаза, такие же строгие и ясные, смотрели на Ромку с чумазого лица.
"Ласково так, - не к месту подумал Ромка, - че я ему, мамка?"
А Лешка посмотрел куда-то назад и всхлипнул:
- Ром, вставай.
Но Ромка не мог встать.
- Ты это, Лешик, сам беги, - проворчал он, - мне чего-то хреново. А тебе бежать надо. И того, не бойся, ладно? Я тебе сейчас вот чего, гляди…
Неловко повозив по земле рукой, он задрал на Лешке грязный свитер. Приподнялся с земли, едва преодолевая ее неистовое притяжение, и нарисовал копотью прямо на тощем детском животе корявое облачко. Потом еще половинку. А потом уши, одно задорно торчащее вверх, а второе – заломленное треугольником.
- Я это… зайцев не умею, - криво улыбнулся он, - но ты беги и обеими руками вот… прикрывай… чтоб ухи не стерлись. Это как будто мамка с тобой, лады? Ну… и я тоже…
"Вууууф…"
Оно снова стонало где-то рядом, и Ромка вскинулся с земли, разрывая легкие последним усилием:
- Беги, шпан! Зайцем беги, понял? И ухи береги!!
- Рома!! Ром, а ты?!!
- Насрать!! – рявкнул Ромка, падая в багровую грязь, почти приятно теплую, - беги, Леха!! Ну!!
…Где-то громыхали взрывы. По раскуроченной дороге с громким плачем несся ребенок, обеими руками прикрывая живот, все дальше убегая от лежащего в кровавой слякоти Ромки…
***
- Как все прошло?
- Как всегда. За волосы, да с того света, - Анна, медсестра херсонской городской больницы, опустилась на стул и с наслаждением закурила.
- Алексей Анатольич уже с родными толкует, сейчас его слезами умоют – да и смену будем сдавать.
Полчаса назад доктор Омельченко закончил сложнейшую операцию. Одну из тех, на которые соглашался только он. Пациент, уже переведенный в реанимацию, был стабилен, и хирургическая бригада готовилась с чистой совестью открыть шампанское.
- Я думал, помрет, - молодой анестезиолог, бледный, как известковая стена, заваривал кофе, - Алексей Анатольич, все же, Богом поцелованный. Слышь, Ань, а чего он за живот хватается? Я и на прошлой операции видел.
- Не знаю, - медсестра затушила окурок, - но, говорят, он в русско-украинскую осколком ранен был, еще мальцом. Теперь вот, как сильно волнуется – так в шраме колет.
Анестезиолог умолк, мрачно вороша волосы, а интерн Саня поднял глаза от халата, который гладил. Сказать им?
Санин отец был дружен с доктором Омельченко еще с института, и Саня не раз бывал с обоими на рыбалке. Никакого шрама у Алексея Анатольича не было. Прямо на солнечном сплетении у него была странная, совершенно непонятная Сане татуировка, похожая на полтора облака и заячьи уши, одно торчком, другое треугольником. Доктор Омельченко говорил, что это его оберег.
Было бы интересно рассказать об этом новым коллегам, сразу показав, кто тут вхож прямо в святая святых… Но треплом Саня не был, а потому, покусав губы, вернулся к недоглаженному халату.
